Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)

Спасибо, все, примеров достаточно, сказал я. Я продолжал свой путь, уже ни о чем более не беспокоясь. Солнце быстро созревало в жаркий плод в восточной стороне неба, и великая жара начала изливаться на землю, все волшебно преображая и придавая всему, включая и меня самого, особую, мечтательную, убаюкивающую красоту, наполненную грезами. Мягкая мурава, застилающая землю вдоль дороги, и сухие тенистые ложбинки стали манить, приглашая отдохнуть. От жары поверхность дороги спекалась в твердый камень, и идти становилось все более утомительно. Пройдя еще некоторое расстояние, я решил, что казарма должна быть уже где-то поблизости, а для выполнения задачи, стоявшей передо мной, мне неплохо было бы еще раз отдохнуть. Я остановился, огляделся, присмотрел подходящую сухую канаву и забрался в нее. День, по существу, еще только начинался, поэтому, хотя солнце светило вовсю, настоящая жара еще не наступила. Канава заросла высокой травой, и лежать в ней было все равно что на пуховой перине. Я растянулся в канаве, несколько оглушенный солнцем. В мои ноздри проникали тысячи разных запахов, вызывая тысячи приятных ощущений, – запахи сена, запахи травы, более нежные запахи цветов, проникавшие в мою канаву откуда то издалека, а прямо из под головы исходили бодрящие запахи вечной земли. День был еще совсем молод, он только начинал жить, он был полон света, в нем был весь мир. Без устали чирикали птички, отправляясь по своим делам, проносились надо мной и возвращались домой иным путем невиданных размеров пчелы. Глаза мои были сомкнуты, а в голове гудело от быстрого вращения вселенной. Полежав совсем немного, я почувствовал, что все мысли покидают меня, и погрузился в сон. Проспал я в канаве довольно долго; я был недвижим и лишен каких-либо ощущений, как и моя тень, спавшая рядом со мной.

Когда я проснулся, день уже состарился, а совсем неподалеку от меня сидел человек небольшого роста и смотрел на меня. В нем было нечто хитро-затейливое, эдакое особенное и прищуренное, он курил хитрую трубку, а рука, державшая ее, слегка дрожала. И глаза у него были хитрые – наверное, оттого, что ему постоянно приходилось быть начеку и все время глядеть по сторонам, нет ли поблизости полицейских. У него были весьма необычные глаза – явного отклонения от точной, так сказать, юстировки, в них не было, но возникало впечатление, что глаза эти не в состоянии глядеть прямо на все прямое; не знаю, была ли эта любопытная неспособность удобным приспособлением, чтобы сподручнее глядеть на все кривое. Я знал, что этот человек смотрит на меня, не по тому, что встретил его взгляд, а потому, что голова у него была повернута в мою сторону – встретиться глазами с ним, столкнуться взглядами, было просто невозможно. Человек этот, как я уже сказал, был небольшого роста, был бедно одет, а на голове у него примостилась суконная кепка оранжево-розового цвета. Он сидел, повернув голову в мою сторону, и не произносил ни слова. Его присутствие вызывало во мне какое-то глухое беспокойство. Интересно, спросил я себя, и давно он тут сидит?

Поостерегись. Исключительно скользкая личность.

Я засунул руку в карман, чтобы проверить, на месте ли мой бумажник. Бумажничек мой был на месте, гладенький, тепленький, как рука хорошего друга. Удостоверившись, что меня не ограбили, я решил поговорить с тем человеком радушно и вежливо, спросить его, кто он такой и не может ли он сказать мне, где находится казарма. Я принял решение не отвергать какой бы то ни было помощи, откуда бы она ни исходила, если она в какой бы то ни было степени, пусть и в самой малой, могла бы посодействовать мне в поисках черного сундучка. Но я не спешил начинать расспросы и попробовал напустить на себя таинственный вид, подобный тому, какой он сам напустил на себя.

– Удачи вам, – начал я.

– И вам пусть можется, – угрюмо буркнул маленький человек.

Спроси, как его зовут, чем он занимается и заодно поинтересуйся, куда он направляется.

– Мне не хотелось бы проявлять излишнее любопытство, но правильным ли было бы мое предположение, что вы ловец птиц?

– Нет, я не ловец птиц.

– Жестянщик?

– И не жестянщик.

– Просто путешествуете?

– Нет, я не путешественник.

– Скрипач?

– И не скрипач тоже.

Я улыбнулся ему несколько растерянно, но дружелюбно и сказал.

– Вы знаете, вы весьма хитро выглядите, трудно определить, кто вы, нелегко догадаться, чем вы занимаетесь. С одной стороны, вы выглядите вполне довольным собой, но с другой стороны, создается впечатление, что вы чем-то недовольны. Что вас не устраивает в этой жизни?

Маленький человечек пускал в мою сторону клубы табачного дыма, по форме похожие на мешки, и по-прежнему не сводил с меня своего взгляда, направленного из-под кустистых бровей, нависших над глазами.

– Разве это жизнь? – вдруг сказал он. – Я прекрасно обошелся бы и без нее. От нее удивительно мало пользы. На что эта жизнь годится? Ее нельзя есть, нельзя пить, ее нельзя затолкать в трубку и выкурить, она не укрывает от дождя, ее не обнимешь ночью, не разденешь, не уложишь в постель после того, как целый вечер дул черное пиво и уже накалился так, что тебя прямо трясет от страсти. Жизнь – это просто большое недоразумение, и лучше было бы вообще обходиться без нее. Без жизни можно обходиться точно так же, как и без ночного горшка и без французского бекона.

– Изумительная у нас беседа, под стать этому отличному дню, такому яркому и солнечному, – позволил я себе открытую иронию. – В небе солнце бушует, льет на нас свое тепло, ублажает наши уставшие застывшие косточки.

– Без жизни можно обходиться точно так же, как можно обходиться и без перин, – бубнил свое маленький человечек, словно и не услышав моего замечания, – как можно обходиться и без хлеба, произведенного этими машинами, которые приводятся в действие паром. Жизнь, говоришь? А на что она нужна, эта твоя жизнь?

Объясни ему, что жизнь полна трудностей и тяжелых испытаний, но при этом подчеркни, что она в основе своей и прекрасна, и сладостна, и достойна того, чтобы жаждать ее.

Прекрасна и сладостна?

Прекрасны цветы весной и сладостен их запах, прекрасны славные человеческие свершения, песни птиц летним вечером... да ты и сам знаешь, что делает жизнь прекрасной.

Да, но вот в отношении сладостности жизни я не уверен.

– Действительно, весьма трудно определить, какой она должна быть, – сказал я, обращаясь к маленькому человечку, – и вообще, очень трудно дать определение тому, что такое жизнь, но если считать, что ее надо прожить ради получения удовольствия, то, как я слышал, лучше обитать в городе, чем в деревне. Говорят, что жизнь эту особенно хорошо проводить в некоторых местах Франции. А вы обращали внимание на то, что особенно много жизни в кошках, когда они еще совсем молодые?

Мне показалось, что теперь его глаза смотрели на меня сердито или обиженно.

– Ну что такое жизнь? Сколько людей и сколько раз, по сто лет кряду пытались понять, что же это такое, а потом в голове начинает образовываться какое-то понимание, можно уже прикидывать, что да как, и тут раз – становишься немощным и больным, укладываешься в постель и помираешь. Вот тебе и вся жизнь. Сдохнешь, как дряхлая собака, которую отравили, чтоб под ногами больше не мешалась. Самая опасная штука – эта жизнь, это тебе не табак, заложить ее нельзя, денежек не дадут. Живешь, живешь, а потом она тебя – раз, и прихлопнет. Жизнь – странная штука и вообще гиблое дело. Жизнь? Тьфу.

Видно было, что он то ли сильно рассердился, то ли сильно огорчился от своих слов, и некоторое время сидел молча, прячась за серой стеной, которую выстраивал дымом из своей трубки. Выждав некоторое время, я рискнул сделать еще одну попытку выяснить, чем он занимается.

– А вы случайно не на кроликов охотитесь?

– Нет, я кроликами не занимаюсь.

– Тогда, может быть, путешествуете с места на место и работаете по найму?

– Нет.

– Управляете паровой молотилкой?

– Нет, конечно, нет. Ни за что бы такое не делал.

– Лудильщик?

– Нет.

– Конторский работник?

– Нет.

– Инспектируете гидротехнические сооружения?

– Чего? Нет.

– Продаете таблетки от болезней лошадей?

– Таблетками не занимаюсь.

– Ну тогда, клянусь Всевышним! – воскликнул я в полной растерянности. – Вы занимаетесь чем-то совершено необычным, и я не знаю, что и думать. А может быть, вы фермер, как и я? Или помощник хозяина пивной? А может быть, торгуете мануфактурой? Постойте, вы случайно не актер? Актер пантомимы?

– Все мимо.

После этих слов маленький человечек выпрямил спину, приподнял голову и посмотрел на меня почти прямым взглядом. Трубка, зажатая между зубов, торчала у него изо рта каким-то вызывающим образом. Из трубки валил дым, который, казалось, наполнял весь мир. Мне было немного не по себе, но я совсем не боялся его. Если бы у меня была с собой лопата, я бы с ним быстро расправился. И я решил, что лучше всего будет, если, чтобы не раздражать его, я буду соглашаться со всем, что бы он ни говорил.